— Вы говорите, я здоров, совсем здоров, — голос Художника звучал ровно и бесстрастно, его волнение выдавал лишь взгляд, пристальный, напряженный. — Значит, я могу наконец выйти отсюда? — Со временем, дружок, со временем, — шумно ответствовал Доктор. Его глаза, казавшиеся на цветном телеэкране неправдоподобно синими, голосу не соответствовали, они будто хотели спрятаться... — А пока живите здесь, ни радуйтесь и не задавайте трудных вопросов. Вас вылечили, но вирусы, хотя и в состоянии покоя, в организме остались. Для окружающих непосредственный контакт с вами по-прежнему предельно опасен. Анализы не обнадеживают. Надо ждать... Чем дальше говорил Доктор, тем медленнее и тяжелее падали его слова, строже, спокойнее становилось лицо. Ему пришло в голову, что новое жилище Художника изолировано от окружающего пространства не меньше, чем кабина звездолета, на которую оно так непохоже. Но звездолетчик видит конец пути, когда он сможет покинуть корабль... Доктор думал, что Художник спросит: сколько ждать? И готовился честно ответить — не знаю. Художник подался вперед и сказал: — Спасибо. Я все понял. Я буду ждать. Но что ожидает это? — Он обвел рукой, показывая на картины побольше и маленькие, только начатые и уже законченные. И массу рисунков — акварелью, гуашью, разноцветными мелками и простым карандашом... Одна стена замкнутого мира была из толстого стекла; за ней открывался живописный вид на заросшую камышом речную заводь со скамейкой на берегу. Но на холстах и листах графики бесконечно варьировались другие, исполненные внутреннего беспокойства пейзажи. Неземные растения. Чужое, тревожное небо. И лишь фиолетовые скалы заставляли вспомнить об игре солнца и тьмы в земных горах. Удивительно, но именно они, эти безжизненные камни, первыми протягивали ниточку родства между колыбелью человечества и далекой планетой... Художника часто навещали друзья. Они появлялись по ту сторону стеклянной стены. Мастер обменивался с ними шутками через переговорное устройство. Однако мысли его оставались далеко. И он рисовал, рисовал как одержимый неземные растения, небо и скалы. — Могли бы и не спрашивать,— укоризненно сказал Доктор. — Сами знаете, этот вирус погибает лишь при сильном нагревании. Холсты его не выдержат. Значит, они останутся здесь, пока не отыщется новый способ дезинфекции. — Который отыщется лет через сто... — Можно устраивать ваши выставки прямо здесь, разместив экспозицию у стеклянной стены. Предложение закупорить работы в оболочках из стекла или прозрачной пластмассы и в таком виде отправить в галерею, к сожалению, отвергнуто. Там картины неизбежно выйдут из-под нашего контроля, а, как вы знаете, иногда бьются даже небьющиеся стекла. Случись такое, — человечеству грозит огромная опасность. — Это верно, — подтвердил Художник. — Но я согласен на все, что угодно, только не на выставку здесь. Она лишний раз напомнит, что ни я, ни мои холсты, быть может, никогда не выйдем отсюда. Со своей судьбой я уже смирился. Но работы!.. Если я действительно так здоров, как сейчас себя чувствую, то, наверное, проживу еще долго. И картин накопится много. Зачем? Чтобы превратиться в экспонаты мемориального музея?.. Не хочу! Только рядом с работами других художников, рядом с их земными пейзажами люди смогут по достоинству оценить суровость и красоту далекой планеты, приблизиться к пониманию состояния, которое овладело мной и моими товарищами — звездолетчиками, когда мы ступили в тот мир. Вы же прекрасно понимаете, что никакие фотографии и показания приборов не в силах передать чувства... Только краски, линии и, наверное, слово. Но на слова, как вы знаете, я не мастер, а мои товарищи погибли... — Как врач я бы предписал вам работать в технике гравюры на каком-нибудь тугоплавком металле, — сухо сказал Доктор. — Знаю, вы предпочитаете ксилографию — гравюры на дереве, но дерево не выдержит нагрева, как и холст. Правда, я уже не раз советовал вам это... — А я, — подхватил Художник, — отвечал, что ваш рецепт страдает существенным недостатком; металл — это одно, а дерево — совсем другое. Оно роднее человеку. И далекий мир станет ему понятнее, ближе. Оба замолкли. Установленное в палате телеоко спускавшееся с потолка, медленно описало полукруг. Художник видел, как внимательно Доктор рассматривает появляющиеся в поле его зрения картины и эскизы, внушительную пирамиду коробок с микрофильмами книг. «Он ни разу не спросил, зачем мне столько технических книг», — отметил про себя Художник. «Странные люди эти художники, — размышлял между тем Доктор. — Видят то, что никогда не понять электронному мозгу. Волшебство... И тяготеют к технической прозе. Тоже мне Леонардо да Винчи...» Однако вслух сказал другое: — Вы сегодня мне нравитесь. Трезвый реализм. Уверенность. Сдается, вы уже придумали кое- что получше моего рецепта. Не буду отвлекать. Они распрощались. Телевизионный экран померк.
* * *
Среди затребованных Художником микрофильмов были и копии очень старых изданий, сама бумага которых, наверное, уже превратилась в пыль. Но не об этом он думал, заново вчитываясь в написанные неторопливым старинным слогом и набранные старинным шрифтом строки: «...К автографическим телеграфам относится также телеавтограф Грея, изобретенный в 1892 году, а в 1893 году уже демонстрировавшийся на Чикагской выставке и представлявший одну из приманок ее. Курьезно было видеть на приемной станции перо, как бы одушевленное и одаренное разумом, выводящее буквы, слова, фразы, перечеркивающее, возвращающееся назад к позабытым знакам препинания, делающее помарки и т. д. ...Телеавтограф состоит из приемника и передатчика, одинаковых по наружному виду... Перо приемника вычерчивает на подложенной бумаге фигуры, одинаковые с теми, какие вычерчивал телеграфирующий карандашом передатчика». Когда Художник вставлял в устройство для чтения другой микрофильм, руки его дрожали от нетерпения. «...Оригинальный пишущий телеграф изобрела Элиза Грэ. При таком аппарате для передачи и чтения депеш не требуется никакого навыка, и, кроме того, почерк воспроизводится с достаточной точностью...» Почерк! В прежнем микрофильме было ясно сказано: «фигуры». Другой аппарат? Там — Грея, здесь — Элизы Грэ. Нет, все верно; вот пример переданной и принятой депеши. Вслед за строчками три «фигуры» — цветочки, остроносый дамский ботинок и нечто похожее на муфту. Набор явно женский. Так, значит, не Грей, а Грэ? Впрочем, Грей или Грэ, не это сейчас главное. «...Практическое значение телеавтографа невелико... Нельзя, однако, отрицать в нем оригинальности мысли и удачного осуществления последней». Невелико? Еще как велико! Неважно кто — Грей, Грэ, — все равно молодчина. И если тебя зовут Элиза, ты самая гениальная из всех женщин, которых я видел и про которых слышал... Что это было — слепое везенье? Подсказка интуиции? Электронный мозг не сумел ничего добавить к идее далекого прошлого: озарение, посещавшее прежних изобретателей, стоило точного расчета современных. Однако современность подарила телеавтографу недостижимое в XIX столетии совершенство воплощения: он научился повторять движения пальцев с идеальной точностью. При первом же опыте Художник перепутал оригинал переданной «депеши» с ее принятой копией и уже не смог различить их. Он почувствовал себя звездолетчиком, приближающимся к долгожданной планете...
* * *
Спустя два месяца Художник представил на вернисаж только что выполненную гравюру на дереве. От прежних его работ она отличалась предельной скупостью линий. Наметанный глаз профессионала ловил местами следы торопливости — Художник и впрямь спешил к открытию выставки. Но увиденное единожды изображение надолго оставалось в памяти. Было в лицах старомодного мужчины с тросточкой и женщины с муфтой и двумя непритязательными цветочками нечто прекрасное, не передаваемое словами, а только резцом. Были, конечно, здесь работы сильней, интереснее. Но дольше всего посетители задерживались у экспоната, для художественной выставки весьма необычного. В небольшом зале, отделенном от публики тонким шнуром, стоял низкий, покрытый бархатом стол. На нем похожий формой и величиной на чемодан ящик. На ящике лежала широкая с зачерненной поверхностью доска, отражавшаяся в большом зеркале. По ней медленно, словно в раздумье, двигался резец. Он замирал, возвращался назад и вдруг снова бросался вперед, оставляя за собой белый след и тонкую двухцветную стружку. Зеркало же всем показывало, как на доске штрих за штрихом рос бесконечно далекий, чужой и вместе с тем уже согретый человеческим взглядом и сердцем неземной пейзаж. Это в сотнях километров отсюда, за стеклянной стеной, творил Художник...
— Вы говорите, я здоров, совсем здоров, — голос Художника звучал ровно и бесстрастно, его волнение выдавал лишь взгляд, пристальный, напряженный. — Значит, я могу наконец выйти отсюда? 
* * *