Способа избавиться от шума не было. Он был неизбежен и неустраним. В первом корабле скрежетание было на сто герц выше — и корабль не вернулся. Во втором корабле двигательный отсек был обит толстым слоем войлока, а у дюз было кремниевое покрытие. Низкий звук. Гудение пчелы, усиленное в двадцать тысяч раз. Пчела так и не вернулась в свой улей: восемнадцать лет назад она вылетела в звездное поле и теперь слепо несется в новую сотню, тысячу или десять тысяч лет. А третий корабль, сотрясаясь от грохота, возвращался домой. Нащупывая дорогу к невидимой еще красноватой точке, затерянной в тумане звезд, он был исполнен решимости не погибнуть. Третий по счету — должно же это что-нибудь значить! У моряков есть свои, морские, суеверия, у космонавтов — космические. В капитанской кабине, где Кинрад сидел, склонившись над бортовым журналом, суеверие воплотилось в плакатик: «ТРИ — СЧАСТЛИВОЕ ЧИСЛО!» Они верили в это на старте, когда их было девять. Они готовы были верить в это и на финише, хотя теперь их осталось шесть. Но в промежутке были — и могли снова повториться — мгновения горького неверия, когда любой ценой, если потребуется, даже ценою жизни, людям хотелось выбраться из корабля — и провались в преисподнюю весь этот полет! У самого Кикрада нервы оставляли желать лучшего: когда неожиданно вошел Бертелли, капитан вздрогнул, а его левая рука инстинктивно дернулась к пистолету. Однако он моментально овладел собой и, повернувшись на вращающемся сиденье, взглянул прямо в печальные серые глаза вошедшего. — Ну как, появилось? Вопрос вызвал у Бертелли недоумение. Удлиненное грустное лицо с впалыми щеками еще больше вытянулось. Углы большого рта опустились. Печальные глаза приняли безнадежно-остолбенелое выражение. Он был удивлен и растерян. Кинрад медленно произнес: — Солнце на экране видно? — Солнце? Похожие на морковки, пальцы Бертелли судорожно сплелись. — Да, наше Солнце, идиот! — А, Солнце! — Наконец-то он понял, и его глаза засияли от восторга. — Я никого не спрашивал. — А я подумал, вы пришли сказать, что они его увидели. — Нет, капитан. Просто у меня мелькнула мысль: не могу ли я быть вам чем-нибудь полезен? Обычное уныние сменилось на его лице улыбкой простака, горящего желанием услужить во что бы то ни стало. Углы рта поднялись и раздвинулись в стороны — так далеко, что уши оттопырились больше прежнего, а лицо приобрело сходство с разрезанной дыней. — Спасибо, — смягчившись, сказал Кинрад. — Пока не надо. Потоптавшись на огромных неуклюжих ногах, Бертелли вышел, поскользнулся на стальном полу узкого коридора и только в самый последний момент, грохоча тяжелыми ботинками, каким-то чудом восстановил равновесие. Не было случая, чтобы кто-нибудь другой поскользнулся на этом месте, но с Бертелли это происходило всегда. Внезапно Кинрад поймал себя на том, что улыбается, и поспешил сменить выражение лица на озабоченно-хмурое. В сотый раз пробежал он глазами список членов экипажа, но нового почерпнул не больше, чем в девяноста девяти предшествовавших случаях. Строчка в середине списка: Энрико Бертелли, тридцати двух лет, психолог. Это последнее не вязалось ни с чем. Если Бертелли психолог или вообще имеет хоть какое-нибудь отношение к науке, тогда он, Роберт Кинрад, — голубой жираф. Почти четыре года провели они взаперти в этом стонущем цилиндре — шестеро, которых считали солью земли, сливками рода человеческого. Но эти шестеро были пятеро плюс дурак. Кинрад не упускал случая понаблюдать за Бертелли и неизменно испытывал изумление перед фактом такого умственного убожества — тем более у ученого, специалиста.
Дотронувшись до экрана карандашом Марсден сказал: — Вот эта, по-моему, розовая. Но, может, мне только кажется. Кинрад вгляделся в экран. — Слишком маленькая, ничего пока сказать нельзя. — Значит, зря я надеялся. — Может, и не зря. Возможно, цветовая чувствительность ваших глаз выше моей. — Давайте спросим нашего Сократа, — предложил Марсден. Бертелли стал рассматривать едва заметную точку, то приближаясь к экрану, то отдаляясь от него, заходя то с одной стороны, то с другой, а под конец всмотрелся в нее, скосив глаза. — Это наверняка что-то другое, — сообщил он, явно радуясь своему открытию, — ведь наше Солнце оранжево-красное. — Цвет кажется розовым благодаря флуоресцентному покрытию экрана, — с раздражением объяснил Марсден. — Эта точка — розовая? — Не разберу, — сокрушенно признал Бертелли. — Помошничек, нечего сказать! — Тут только можно гадать, она слишком далеко, — заметил Кинрад. — Придется подождать, пока окажемся ближе. — Я уже сыт по горло ожиданием, — с ненавистью глядя на экран, сказал Марсден. — Но ведь мы возвращаемся домой, — напомнил Бертелли. — Я знаю. Это-то и убивает меня. — Вы не хотите вернуться? — недоумевающе спросил Бертелли. — Слишком хочу, — и Марсден с досадой сунул карандаш в карман. — Я думал, обратный путь будет легче хотя бы потому, что это путь домой. Я ошибся. Я хочу зеленой травы, голубого неба и простора. Я не могу ждать. — А я могу, — гордо сказал Бертелли. — Потому что надо. Если бы я не мог, я бы сошел с ума. — Да ну? — Марсден окинул Бертелли ироническим взглядом. Его нахмуренное лицо начало проясняться, и, наконец, у Марсдена вырвался короткий смешок. — Сколько же времени вам бы для этого понадобилось? — Что тут смешного? — удивленно спросил Бертелли. Оторвав взгляд от экрана, Кинрад внимательно посмотрел на него. Появился Вейл — его вахта кончилась. Он был невысокого роста, широкий в плечах, с длинными сильными руками. — Ну что? — Мы не уверены, — и Кинрад показал на точку, сиявшую среди множества ей подобных. — Три дня назад вы говорили нам, что теперь Солнце может показаться на экране в любой момент. — Плюс-минус три дня — пустячная погрешность, если учесть, что обратный путь длится два года, — сказал Кинрад. — Да, если курс правильный. — То есть, вы думаете, что я не в состоянии дать правильные координаты? — Я думаю, что даже лучшие из нас могут ошибаться, — огрызнулся Вейл. — Разве первые два корабля не отправились к праотцам? — Не из-за навигационных ошибок, — глубокомысленно сказал Бертелли. Скривившись, Вейл повернул к нему голову: — Вы-то что смыслите в космической навигации? — Ничего, — признался Бертелли с таким видом, будто у него удалили зуб мудрости, и кивнул на Кинрада. — Но он смыслит. — Да? — Обратный маршрут был рассчитан покойным капитаном Сэндерсоном, — сказал, багровея, Кинрад. — Я проверял вычисления больше десяти раз, и Марсден тоже. Если вам этого мало, возьмите и проверьте сами. — Я не навигатор, — буркнул Вейл. — Тогда закройте рот и помалкивайте, и пусть другие... — Но я и не открывал его! — неожиданно возмутился Бертелли. Досадливо повернувшись к нему, Кинрад спросил: — Чего вы не открывали? — Рта, — обиженно сказал Бертелли. — Не знаю, почему вы ко мне придираетесь. Бертелли громко вздохнул и, тяжело переставляя огромные ноги, со страдальческой миной на лице побрел прочь. Проводив его изумленным взглядом, Вейл сказал: — Похоже на манию преследования. И такой считается психологом! Прямо смех берет! Кинрад откинулся во» вращающемся кресле и задумался — сперва о планете, которая была для них домом, потом о тех, кто послал в космос корабль, а потом о тех, кто летит в корабле. С точки зрения технических знаний, полезность Бертелли равнялась нулю. Из того, что необходимо знать члену космического экипажа, он не знал почти ничего, да и то, что знал, перенял у других. Правда, его любили. В известном смысле он даже пользовался популярностью. Он играл на нескольких музыкальных инструментах, пел надтреснутым голосом, был хорошим мимом, с какой-то смешной развинченностью отбивал чечетку. Когда раздражение, которое он сперва вызывал у них прошло, Бертелли начал казаться им забавным и достойным жалости; чувствовать превосходство над ним было неловко, потому что трудно было представить себе человека, который бы этого превосходства не чувствовал. «Когда корабль вернется на Землю, руководители поймут: лучше, если на корабле нет дураков без технического образования, — не совсем уверенно решил Кинрад. — Умные головы провели свой эксперимент — и из него ничего не вышло, не вышло, не вышло...» Чем больше Кинрад повторял это, тем меньше уверенности он чувствовал. Они, шестеро, впервые достигшие другой звезды, прошли подготовку, которая отнюдь не была односторонней. Трое из них, профессиональные космонавты, быстро, но основательно познакомились каждый с какой-то областью науки, а вторая тройка, ученые, прослушали курс атомной техники или космонавигации. Две специальности на каждого. Он подумал еще немного и исключил Бертелли. Подготовка к полету этим не ограничилась. Лысый старикан наставлял их по части космического этикета. Каждый, объяснил он, будет знать только имя, возраст и специальность своих товарищей. Никто не должен расспрашивать других или пытаться хоть краем глаза заглянуть в его прошлое. Когда жизнь человека неизвестна, говорил он, труднее найти повод для иррациональной вражды, придирок и оскорблений. У «ненаполненных» личностей меньше оснований вступать в конфликт. Таким образом, Кинрад не мог узнать, почему Вейл чрезмерно раздражителен, а Марсден нетерпеливее остальных. Он не располагал данными о прошлом своих товарищей — данными, которые помогли бы ему их понять. Тут его мысли были прерваны неожиданным появлением Нильсена, Вейла и Марсдена. За ними стояли, не входя, Арам и Бертелли. Кинрад проворчал: — Замечательно! У пульта управления ни души. — Я включил автопилот, — сказал Марсден. — Ну, так что же означает эта мрачная депутация? — Кончается четвертый день, — сказал Нильсен. — Скоро начнется пятый. А мы по-прежнему ищем Солнце. — Дальше. — Я не уверен, что вы знаете, куда мы летим. — Хорошо, допустим, я признаюсь, что мы летим вслепую,— что вы тогда сделаете? — Когда умер Сэндерсон, — сказал Нильсен, — мы выбрали в капитаны вас. Мы можем отменить решение и выбрать другого. — А потом? — Полетим к ближайшей звезде и постараемся найти планету, на которой мы могли бы жить. — Ближайшая звезда — Солнце. — Да, если мы идем правильным курсом, — сказал Нильсен. Выдвинув один из ящиков стола, Кинрад извлек оттуда большой, свернутый в трубку лист бумаги и развернул его. Сетку мелких квадратиков, густо усыпанную мелкими крестиками и точечками, пересекала пологая кривая — жирная черная линия. — Вот обратный курс. — Кинрад ткнул пальцем в несколько крестов и точек. — Непосредственно наблюдая эти тела, мы в любой момент можем сказать, правилен ли наш курс. Только одного мы не знаем точно. — А именно? — спросил Вейл, хмуро глядя на карту. — Нашей скорости. Ее можно измерить только с пятипроцентной погрешностью в ту или другую сторону. Я знаю, что наш курс правилен, но не знаю точно, сколько мы прошли. Вот почему мы ожидали увидеть Солнце четыре дня назад, а его все нет. Предупреждаю вас, что это может продлиться и десять дней. Нильсен задумался. — Почти половина срока прошла, — сказал он. — Подождем, пока пройдет вторая. — Спасибо, — с иронией поблагодарил его Кинрад. — Тогда мы или убедимся, что видим Солнце, или назначим нового капитана. — Кому быть капитаном? Надо бросить жребий, — предложил стоявший сзади Бертелли. — Может, и мне удастся покомандовать кораблем! — Сохрани нас бог! — воскликнул Марсден. — Мы выберем того, кто подготовлен лучше остальных, — сказал Нильсен. — Но ведь потому вы и выбрали Кинрада, — напомнил Бертелли. — Возможно. А теперь выберем кого-нибудь другого. — Тогда я настаиваю, чтобы рассмотрели и мою кандидатуру. В глубине души чувствуя, что все его усилия Бертелли незаметно сводит на нет, Нильсен пробурчал: — Вот когда вы ушами двигаете, тут мне за вами не угнаться. Он посмотрел на остальных. — Правильно я говорю? Они закивали, улыбаясь. К концу восьмого дня, во время очередной проверки, Марсден обнаружил, что при наложении одной из пленок на экран звезды на пленке совпадают со звездами на экране. Он издал вопль, услышав который все бросились к нему, в носовую часть корабля. Да, это было Солнце. Они смотрели на него, облизывали пересохшие от волнения губы, смотрели снова. Когда ты закупорен в бутылке, четыре года в звездных просторах тянутся как сорок лет. Один за другим заходили они в кабину Кинрада и, ликуя, перечитывали висящий на стене плакатик: «ТРИ — СЧАСТЛИВОЕ ЧИСЛО!» Наконец они услышали в приемнике чуть слышный голос Земли. Голос крепчал день ото дня — и вот он уже ревел из громкоговорителя, а передний иллюминатор закрыла половина планеты. — ...С места, где я стою, я вижу океан лиц, обращенных к небу, — говорил диктор. — Не меньше полумиллиона людей собралось здесь в этот великий для человечества час. Теперь вы в любой момент можете услышать рев первого космического корабля, возвращающегося из полета к другой звезде. Забрав бортовые записи, Кинрад отправился в управление. Ничуть не изменившийся за четыре года Бэнкрофт грузно уселся за стол и начал разговор. — Твои докладные наверняка полны критических замечаний о корабле. Ничто не совершенно, даже лучшее из того, что нам удалось создать. Какой у него, по-твоему, главный недостаток? — Шум. Он сводит с ума. Его необходимо устранить. — Не до конца, — возразил Бэнкрофт. — Мертвая тишина вселяет ужас. — Если не до конца, то хотя бы частично, до переносимого уровня. — Эта проблема решается, хотя и медленно. А что ты скажешь об экипаже? — Лучшего еще не было. — Так мы и думали. В этот раз мы сняли с человечества сливки — на меньшее согласиться было нельзя. Ни один из них в своей области не знает себе равных. — Бертелли тоже? — Я знал, что ты о нем спросишь. — Бэнкрофт улыбнулся. — Хочешь, чтобы я рассказал? — Настаивать не могу, но, конечно, хотелось бы знать, зачем вы включили в экипаж балласт. Бэнкрофт больше не улыбался. — Мы потеряли два корабля. Один мог погибнуть случайно. Два не могли. Мы потратили годы на изучение этой проблемы, — продолжал Бэнкрофт, — и каждый раз получали один и тот же ответ: дело не в корабле, а в экипаже. Проводить четырехлетний эксперимент на живых людях мы не хотели, и нам оставалось только размышлять и строить догадки. И вот однажды, чисто случайно, мы набрели на путь, ведущий к решению проблемы. — Каким образом? — Мы, люди техники, живущие в эру техники, склонны думать, будто мы — все человечество. Но это совсем не так. Возможно, мы составляем значительную его часть, но не более. Непременной принадлежностью цивилизации являются и другие — домохозяйка, водитель Такси, продавщица, почтальон, медсестра. Цивилизация была бы адом, если бы не было мясника, булочника, полицейского, а только люди, нажимающие на кнопки компьютеров. Мы получили урок, в котором некоторые из нас нуждались. — Что-то в этом есть. — Перед нами стояла и другая проблема, — продолжал Бэнкрофт. — Что может служить смазкой для людей — колесиков и шестеренок? Только люди. — Тогда выкопали Бертелли? — Да. Его семья была смазкой для двадцати поколений. Он — носитель великой традиции и мировая знаменитость. — Никогда о нем не слыхал. Он летел под чужим именем? — Под своим собственным. Поднявшись, Бэнкрофт подошел к шкафу, достал большую блестящую фотографию и протянул ее Кинраду: — Он просто умылся. Взяв фото в руки, Кинрад впился глазами в белое как мел лицо. Он рассматривал колпак, нахлобученный на высокий фальшивый череп, огромные намалеванные брови, выгнутые в вечном изумлении, красные круги, нарисованные вокруг печальных глаз, гротескный нос — луковица, малиновые губы от уха до уха. — Клоун Коко? — Двадцатый Коко, осчастлививший своим появлением этот мир, — подтвердил Бэнкрофт. Кинрад вышел из управления как раз вовремя, чтобы увидеть, как предмет его раздумий гонится за такси. Вокруг руки Бертелли мячиком плясала сумка с наспех запиханными в нее вещами, а сам он двигался шаржированно развинченными скачками, высоко поднимая ноги в больших, тяжелых ботинках. Длинная шея вытянулась вперед, а лицо было уморительно печальным. Много раз Кинраду чудилось в позах Бертелли что-то смутно знакомое. Теперь Кинрад понял: он видит классический бег циркового клоуна, что-то ищущего на арене. Кинрад стоял и смотрел невидящим взглядом в небо и на обелиски космических кораблей. А внутренним взором он видел сейчас весь мир, видел его как гигантскую сцену, на которой каждый мужчина, женщина и ребенок играет прекрасную и необходимую для всех роль. И, доводя до абсурда ненависть, себялюбие и рознь, над актерами царит, связывая их узами смеха, клоун. Если бы Кинраду пришлось набирать экипаж, он не мог бы выбрать лучшего психолога, чем Бертелли.
Способа избавиться от шума не было. Он был неизбежен и неустраним.