Луч фонаря медленно двигался, и казалось, что светоносный овал ползет, подрагивая от боли. Впечатление было настолько явственным, что Игонин начал уговаривать себя: «Это обман зрения. Луч не сокращается в объеме, ничего подобного, свет не жидкость в дырявом мешке». Примерно о том же думал Симаков: «Да, это не Антарктида холодной ночью. Похоже, а совсем-совсем не то». — Темно, как у дьявола в кармане, — произнес он вслух. Радио срезало обертоны, слова отдались в ушах Игонина мембранным пощелкиванием. Он ничего не ответил. Предстояло пройти еще около километра. Сверкающий, матовый, ноздреватый, белый, голубоватый, тусклый, прозрачный лед под ногами был водородом, углекислотой, метаном, аммиаком, неоном — люди шли по поверхности атмосферы. Газовых испарений не было заметно, но они существовали, скрывая звезды. Люди знали, что по обе стороны от них нескончаемая равнина и что над их головами биллионы лет космической пустоты. Однако им было физически тесно, и если бы не тренировка, ими мог бы овладеть психоз замкнутого пространства, как это случилось во время одной из первых экспедиций на Трансплутон. Хотя провалов и трещин можно было не опасаться — наручные локаторы предупредили бы о них заранее, — Игонин и Симаков шли без спешки, с той медлительностью, которая свойственна человеку в замкнутом и темном пространстве. То была чисто подсознательная реакция дневного существа на обстановку непроницаемой ночи, так как ходьба по Трансплутону, в отличие от полярных областей Земли, ничем не грозила. Здесь не было перемен погоды, не было — в точном смысле этого слова — ветра и тем более урагана. Сейсмически планета была также мертва. Все же в оболочке испарений иногда что-то происходило. В какой-то момент Игонину показалось, что луч фонаря дал в темноте слабеющий отблеск. Точно снежинка блеснула высоко над головой. Потом их блеснуло уже несколько. Сомнения исчезли — то были звезды. Полог ночи спадал беззвучно и быстро. Сначала очистился круг над головами. Его опоясало дымное кольцо. Вращаясь, оно ширилось на глазах, пока не слилось с горизонтом. — Ну-ка, выключим свет, — сказал Игонин. Нет, ночь не исчезла. Она и не могла исчезнуть на таком расстоянии от Солнца. Все же люди вздохнули с облегчением. Над ними было небо — широкое, звездное, мрачное небо, столь же неподвижное, как все вокруг. Но, по крайней мере, стало просторней. Как по команде, люди обернулись назад, туда, где низко над горизонтом стояло Солнце — крупная желтая звезда, которая здесь не давала ни света, ни тени. Затем, так же одновременно, Игонин и Симаков посмотрели вперед. Закругляясь, черная равнина скатывалась за горизонт, над которым протянулась густая россыпь Млечного Пути. Впечатление края было необыкновенно сильным. Широкая ледяная площадка будто нависла над пропастью межзвездной пустоты, куда можно было падать вечность, лететь, миллиарды лет не достигая дна. Конечно, это была не более чем игра воображения. И все же... — Нелепо, — Симаков принужденно рассмеялся. — Здесь я начинаю понимать того монаха — помнишь картинку в учебнике? — который дошел до конца Земли и заглянул... в ничто. А вроде бы какая разница — откуда смотреть на звезды? — Разница все-таки есть, — негромко ответил Игонин. — Психологическая. Да, я тебя понимаю. Мы знаем, что находимся на краю солнечной системы и что там,— он вытянул руку, — нет ничего. При этих словах оба почувствовали себя так, будто из-за горизонта рванулся холодный ветер. Симаков, как более впечатлительный, даже передернул плечами, хотя скафандр грел по-прежнему. — Ерунда, — сказал он громко. — Там есть другие звезды и другие планеты, а еще дальше другие галактики, и мы когда-нибудь туда полетим... В конце концов, сзади нас точно такая же пустота. — Не такая. Опять же мы знаем, что там — близко — Земля, теплое Солнце, межпланетные станции, обжитое пространство, дом. Ничего такого впереди нет. Ладно, пора двигаться. , Звезды чуть-чуть подсвечивали грани ледяных скал, намечали их контур, но, разумеется, идти при таком свете было нельзя. Опять вспыхнули фонари. В их луче сгинули все неяркие звезды. Но ощущение стесненности, ощущение замкнутой пещеры оставило людей. Наоборот, после того как они мысленно прикоснулись к бесконечности, их уже не покидало чувство открытого, чересчур открытого, чересчур голого и чуждого им пространства. Психолог, пожалуй, мог бы заметить, что и это чувство — атавизм давних времен, когда предки человека жили в лесу, атавизм, который просыпается у горожанина в любой пустыне, а у кочевника обостряется при виде незнакомых и мрачных пространств. Теперь свет создавал для бредущих людей иллюзию покрова, хотя с точки зрения здравого смысла все это было чепухой. Какое значение имела обстановка для тех, на ком был скафандр? — С-с-с... — сказал Симаков. — Что такое? — Ничего. Просто мне вспомнилась легенда о замерзших звуках. Глупая ассоциация мыслей. Ведь под ногами у нас не лед. Могильные плиты. Вот так, мне думается, мерзлыми сгустками атомов, темнотой, тишиной и холодом, окончится все, когда погаснет последняя звезда. — А кто-то недавно говорил о полетах на другие галактики... Да, слово «лед» здесь неуместно, а другого у нас нет. Ну и что? Может быть, смысл разума именно в том, чтобы не допустить такого вот оледенения мира. — Возможно. Но пока здесь властвуем не мы, а холод. И это действует на нервы. — Вообрази, что гуляешь по Сахаре, станет легче. Вскоре они, однако, убедились, что здесь не все окаменело. В пологой ложбине дорогу им преградила неширокая полоса черной неподвижной жидкости. В ней точками, как в зеркале, горели звезды. Наклоненный луч высветил дно — жидкость оказалась абсолютно прозрачной, глубина нигде не превышала 50—60 сантиметров. Симаков отцепил от пояса дистанционный анализатор. — Всего-навсего квазисоединения благородных газов. Огибать лужу, пожалуй, не имеет смысла? А зябко... — То есть как зябко? — Входить. Как подумаешь о температуре этой смеси... — Она везде одинаковая. — Знаю. Он шагнул первым. Игонин увидел, как жидкость без всплеска сомкнулась выше 'колен Симакова, как дрогнули звезды, побежали круги; как эти круги вдруг замерли; услышал, вскрик, сопровождаемый нелепым взмахом. Игонин ринулся, опережая ход догадки. — Она меня схватила! — вопил Симаков, извиваясь всем телом. — Да это же метастабильная жидкость! — теплея от догадки, закричал ему Игонин. — Стой, я тебя высвобожу... Призыв был излишним. Метастабильное состояние тем и своеобразно, что вещество в нем может остаться жидким при температуре порой много ниже точки кристаллизации; достаточно, однако, пылинки, толчка, чтобы жидкость вся и мгновенно застыла. Игонин выхватил тепловой резак. Симаков уже не пытался вырваться, лишь смотрел на свои погруженные и вмороженные ноги, которые теперь пугали его своей беззащитностью. Пугали не эти членистые, просвечивающие сквозь лед металлические ноги, а те голые, из плоти и крови, что в них были. У испуга свои законы и своя реальность. Игонин принялся действовать, едва осознал причину события, и действовал в соответствии с подлинной реальностью, которая, как он оценил, ничем не грозила Симакову, а просто требовала ряда поступков — достать инструмент, взрезать лед, освободить товарища. Состояние же Симакова было иным, так как за секунды до этого он был внезапно и грозно схвачен тем, что и без того давило на его мысли. — Почему ты не достаешь свой резак? — закричал ему Игонин. Симаков как бы очнулся и принялся вместе с Игониным резать лед. — Ну и каково же было оступиться в «могилу вселенной»? — посмеиваясь, спросил Игонин, когда Симаков освободился и сделал шаг на негнущихся ногах. — Ладно, ладно, не смотри затравленным зверем, времени-то у нас немного, двинулись... Он повернулся, насвистывая. Туман, который поднялся при резке льда, был настолько густ, что когда Игонин из него выбрался, то позади себя обнаружил лишь слабо тлеющий огонек фонаря. Он колыхался, то исчезая совсем, то расширяясь в огненный глаз. — Скоро ты там? Игонин ждал ответа, но его не было. Только глаз замер. Замер и уже не двигался. Игонин оцепенело смотрел на этот замерший глаз, еще не веря в беду, но уже осознавал что он боится этой неподвижности больше, чем молчания друга — Симаков!!! От собственного крика зазвенело в ушах. Затем наступила тишина, в которой слабо прошелестело слово: — Замерзаю... В голосе, который скорей угадывался, не было ни страха, ни борьбы, а только покорность. Игонин рванулся что было сил, и, как бы помогая ему, колыхнулся туман, и прямо перед собой Игонин увидел черное изваяние с белым окаменевшим лицом, глазами, которые были открыты но которые стеклянно отражали свет. Игонин дико посмотрел вокруг, словно тут могла оказаться помощь. Над куполом тумана стыли редкие звезды, сзади лежала черная равнина, которую метнувшийся луч на мгновение сделал белой. Поздно было неистовствовать, звать на помощь, убиваться, поздно и бесполезно: Симаков был так же неподвижен и нем, как и все, что его окружало. ...Внося тело Симакова в кабину скайдера, Игонин не замечал ни помогавшего ему пилота, ни врача, который при виде Симакова издал удивленное восклицание. Мысленно он видел вмороженного в лед по колено Симакова, себя, который мог тогда предположить, но не предположил, что именно при таком сжатии способен проявиться мельчайший и скрытый дефект скафандра — вопреки расчетам, вопреки опыту, вопреки всему, что они знали о надежности скафандра. Пробудило Игонина движение врача, который намеревался раскрыть скафандр Симакова. — Осторожно! Тепло, если он не совсем окаменел... — Чистый лицевой щиток. Не поняли? Быстрым движением врач обнажил грудь Симакова и прикоснулся к ней кардиоскопом. Игонина качнуло к стене: гулкий, наполнивший кабину удар сердца взрывом отозвался в его сознании. — Убедились? — поднял голову врач. — Скафандр выдержал, не выдержал человек. Боязнь удушья, боязнь замкнутого пространства, открытого пространства, вот теперь новый подарочек медицине — фобия холода. Не сам холод, а мысль о холоде, понимаете? — Как же так, как же так? Ведь в космосе, в пространстве холод такой же страшный, но никто, никогда... — В космосе у него нет облика, — ответил врач, готовя укол. — Может быть, поэтому.
Луч фонаря медленно двигался, и казалось, что светоносный овал ползет, подрагивая от боли. Впечатление было настолько явственным, что Игонин начал уговаривать себя: «Это обман зрения. Луч не сокращается в объеме, ничего подобного, свет не жидкость в дырявом мешке».