Неоновыми созвездиями в ночном воздухе горели названия многочисленных отелей. Было тепло и тихо, но осень уже пробралась в этот уголок юга. Отражая свет фонарей, всюду лежали опавшие листья, отчего полутьму аллей наполнял мягкий отсвет, и какая-то запоздалая пара остановилась, чтобы полюбоваться им, глубже вдохнуть щемящий запах и услышать далекий шум моря. — Гляди, лошадь! — встрепенулась девушка. Бесшумно возникнув из темноты, асфальтовую дорожку неторопливо, можно сказать, задумчиво пересекала лошадь. Она была без седла, уздечки и шла, наклонив голову, в полосах света. Юноша и девушка замерли, так это было необычно и так соответствовало тишине ночи, когда спят машины и люди. Пожалуй, это было даже неправдоподобно — вот так, сама по себе гуляющая посреди международного курорта лошадь. Оба ее таким образом и восприняли, хотя причина ее появления здесь была скорей всего проста — какая-нибудь оплошность конюха, который забыл затворить стойло, или что-нибудь в этом же роде. Если только конюшня находилась поблизости, во что трудно было поверить. Но те двое не хотели искать объяснения и были по-своему правы. Лошадь — та не обратила на них никакого внимания. Не больше, во всяком случае, чем на фонари, пожелтелые деревья, неон в просвете ветвей или асфальт под ногами. Ей все тут было знакомо и привычно, поскольку изо дня в день, запряженная в фиакр, тщательно ухоженная, в сбруе с позументами, она возила тех, кого соблазняло медлительное, под цоканье копыт, катание в духе минувшего века. Кто бы мог подумать, когда коляски были повседневностью, что людям будущего они дадут неизведанные ощущения! У оказавшейся на свободе лошади не было ни цели, ни особых желаний. Она брела, потому что идти было приятно, вот и все. Как и удивившиеся ей люди, она чувствовала обаяние осени, дорожила минутами сродства с природой, которая сейчас взяла верх над суетой курорта. Впрочем, лошадь слегка манили темные просторы виноградников, которые начинались сразу за чертой отелей, запахи, идущие оттуда. Так она пересекла пустынное шоссе и очутилась на краю поля с его прямолинейными рядами лоз. На мгновение, не более, в ее смирном сознании вспыхнуло желание шального бега, скока, необузданного прыжка все равно куда и зачем. Оно угасло, не успев окрепнуть, и потому, что сказалась долгая выучка сбруи, и потому, что впереди лежала четкая и чуждая геометрия поля. Лошадь еще медлила какой-то срок, а затем побрела обратно. Она шла мимо отелей, где спали люди, мимо кортов, погасших казино, через перелески, где неслышно опадал лист, и строй ее чувств снова был так же ровен, как ее шаг. Он привел ее к мазанке с черепичной крышей, крыльцом, распахнутым сеновалом, одинокой телегой и колодцем во дворе. Дом и двор были крестьянскими, разумеется, только по видимости, поскольку имели ресторанное назначение, о чем не давали забыть столики под широким платаном, а также запахи жареного на скаре, то есть на решетке, мяса, молодого вина и всяческих деревенских приправ. Сюда не достигал свет фонарей и отблеск неона. Зрение лошадей оставляет желать лучшего, поэтому выступившая из темноты изгородь заставила лошадь остановиться. Тем более что она почуяла во дворе какое-то движение, присутствие там чего-то постороннего, по запаху машинного. Все, с чем лошадь сталкивалась в жизни, давно обрело свое место и значение. Прежде всего и важнее всего были такие же, как она сама, лошади. Затем шли люди, существа почти столь же важные, но не такие понятные и близкие. Особо существовали машины, то шумные, то тихие, иногда неподвижные, иногда стремительно бегущие; последние часто оказывались источником беспокойства, порой даже опасности. Все они оставались для лошади безликими, но значили больше, чем деревья, камни или птицы. Отчего все было так, как оно было, и делилось таким образом — этот вопрос не мучил лошадь. Первым побуждением лошади, когда она обнаружила во дворе присутствие незнакомой движущейся машины, было желание уйти. Оно, однако, сменилось другим, едва лошадь разобрала, что машина странно похожа на человека тем, что двунога и держится прямо. Возникло знакомое, острое и волнующее противоречие, когда одна часть сознания тревожно напоминала, что все непонятное таит в себе угрозу, а другая терзалась любопытством — что же это такое суетится во дворе! Конечно, лошади было невдомек, что это сработал древний, более древний, чем сами лошади инстинкт эволюции, повелевающий опознать новое, даже если это сопряжено с риском, — ведь только так и можно приспособиться, следовательно, выжить в изменчивых условиях. Машина во дворе тоже заметила лошадь и тоже замерла. Казалось, обеих, подобно току, соединил взаимный вопрос: кто ты! На лошадь смотрело заведомо чуждое ей существо — экспериментальный робот-уборщик. Его присутствие там, где все имело вид старины, можно было счесть безвкусной шуткой или, наоборот, особым изыском. Дело, однако, обстояло проще. Уборка двора — занятие весьма трудоемкое и неблагодарное; значит, тут и уместней всего подвергнуть экзамену устройство, которое призвано везде и всюду избавить человека от хлопотных забот. Действовало оно, чтобы не портить антураж, только ночью. Путь техники вообще причудлив. Первые интеллектуальные автоматы чаще применялись в космосе, чем на Земле, в науке чаще, чем на производстве, то есть там, где вроде бы больше всего и прежде всего нужен человеческий ум. Но именно так протекала эволюция кибернетических автоматов, прежде чем удалось приспособить одного из них к работе, которая на первый взгляд не требовала никакого интеллекта. Но, как ни парадоксально, такая работа оказалась по силам лишь потомкам космических роботов, поскольку она была сопряжена с разносторонними действиями и самостоятельными оценками, — ведь чтобы поднять, скажем, окурок и оставить в покое лежащий рядом камешек, мало одной только пусть самой сложной, программы поступков. Робот, глядя на лошадь, не испытывал никаких опасений, так как чувство страха в него не было вложено (слова «страх» и «чувство» тут вряд ли уместны, но в распоряжении человека пока нет понятий, которые бы точно описывали его состояние]. Зато импульс, который человек называет любознательностью, был ему присущ, поскольку выполняемая им работа требовала навыков самообучения, а самообучение невозможно без любознательности. Если бы первой роботу встретилась кошка, то вопрос «а что это такое!» относился бы к кошке, ибо люди не посчитали нужным дать ему понятие о животных. Но так вышло, что первой он встретил лошадь. Возник же вопрос потому, что лошадь отличалась и от людей, и от предметов, от всего, с чем робот сталкивался и что привык считать само собой разумеющимся. Впрочем, это был не единственный и не главный толчок. Главным было то, что появление лошади поставило перед ним чисто профессиональную задачу: если «это» продолжит свое движение и очутится во дворе, то должен ли я его убрать, поскольку это не человек и не стол, или это будет ошибкой! Смущало робота и другое. Конечно, «это» едва ли было человеком, но «это», как и человек, дышало. Значит... Робот никогда не сталкивался с четырехногими разновидностями человека, но каждый день сталкивался с разновидностями предметов. Так, может быть, и человек подобно предмету, существует в разных обликах! Он шагнул к лошади. Слишком резко! Лошадь шарахнулась и стала, готовая в любой миг умчаться. Ее поведение многое сказало роботу! Он замер. Напряженно замерла и лошадь. Так, выжидая, они стояли некоторое время, одинаково бессловесные и не понимающие друг друга. Затем что- то подсказало роботу мягкий, как бы уводящий в сторону жест манипулятора, долгую паузу вслед за жестом и крохотный, неуверенный шажок к изгороди. Лошадь прянула ушами, но не двинулась с места. Робот действовал не по наитию. У него был опыт общения с человеком, а всякий опыт общения включает в себя ускользающую от сознания часть, от которой во многом зависит успех контакта, даже если обе стороны владеют словом. Л если не владеют, то тем более. Самый явный и потому грубый пример такого рода — машинальный кивок при слове «да» у одних народов и такой же кивок при слове «нет» у других. И робот и лошадь общались с людьми одной и той же знаковой системы; и для того и для другого этот безмолвный язык был чрезвычайно важен — настолько же, насколько важен для их существования сам человек. Поэтому поведение робота успокоило лошадь, как если бы он подал ей тайный знак родства. Но недоумение ее не рассеялось, случившееся только обострило интерес. Ни одна машина до сих пор не прибегала к мимике человеческих жестов. Ни одна! И животные тоже. Так что же все- таки перед ней такое! Свою роль сыграла изгородь. Всего-навсего три продольные жерди, но они были символическим барьером, который создавал ощущение безопасности. И лошадь позволила роботу приблизиться. Теперь они стояли друг против друга — два темных силуэта в окружавшей их ночи. Казалось, оба оставались неподвижными, но так только казалось. Их взгляды то встречались, то расходились, уклонялись и скрещивались; ими они как бы ощупывали друг друга. Роли не играло, что один взгляд был взглядом живых глаз, а другой был взглядом электронно-оптического устройства (в конце концов, и глаз тоже своего рода электронно-оптическое устройство). В этом разговоре, самом древнем и универсальном, который только существует на свете, потому что его ведут и люди и животные, участвовали не только глаза. Здесь скрывалось самое существенное препятствие, потому что в безмолвном разговоре принимало участие все тело лошади от кончиков ушей до кончика хвоста, тогда как металлическое тело робота на это было не способно. Но его выручал навык тонкого распознавания образов и умение выявлять их смысл. Сам того не замечая, как в той же ситуации не замечают этого люди, робот подстраивался к лошади, молниеносно улавливая нужный тон движения головы или перемены взгляда. Ни с той, ни с другой стороны этот быстрый обмен не завершился осознанной мыслью, хотя бы потому, что мысль, как ее понимает человек, в нем не присутствовала. Но так же точно она не присутствовала и в тех бесчисленных диалогах, которые ведет все живое, сколь существует планета, диалогах, в которых без всяких слов испокон века выяснялось очень многое между самыми разными и далекими видами. Иначе мир животных, вероятно, не мог бы существовать, как, впрочем, и человек не смог бы приручить ни одно существо. Надсадно, как это бывает ночью, где-то взревел мотор. Лошадь тихо всхрапнула. Гибкий манипулятор робота, как бы успокаивая, плавно коснулся ее гривы. Дрожь прошла по телу лошади, но она не отпрянула — то был хозяйский человеческий жест. Мгновение спустя все изменилось. Лошадь тряхнула гривой и с шумом подалась в сторону. Манипулятор скользнул вниз. Казалось, что этим все кончилось и оба сейчас разойдутся, но нет. Лошадь опустила голову, словно ища что то в траве, затем отдалилась от изгороди и стала, кося на робота черным в темноте глазом. Она не знала, зачем поступает так, но смысл в ее движении был. Робот не понял, но, следуя уже приобретенному опыту, осторожно скользнул за изгородь. Теперь их уже ничто не разделяло. Только пространство. И мускулы лошади напряглись, как тетива. Там, возле изгороди, она еще была домашним животным, которое выносит близость любого, пусть самого странного механизма, поскольку ни одна машина не в силах быстро одолеть барьер. Там она еще могла доверяться сродству робота с человеком, даже признать в нем качества хозяина. Но не здесь, ибо это существо не говорило, как человек, не было им. Здесь, на открытом месте, ею владел инстинкт далеких предков, которые множество раз, мгновенно готовые умчаться, вот так приглядывались в степи к незнакомым существам, — ведь именно поведение чужака надежней всего раскрывало его сущность. Ничего этого робот не знал, но первая же попытка подойти, сразу увеличившая расстояние, наставила его на правильный путь. Так они двинулись, каждый вроде бы сам по себе, скользнули тенями, скрылись среди деревьев, вынырнули под фонарями, и не было никого, кто нарушил бы их шествие, ахнул бы, видя вместе лошадь и робота, осознал, что происходит. Никем не потревоженные, они шли мимо зданий и огней неона, равнодушные ко всему, кроме них самих, и медленно, очень медленно их шаги стали сближаться. Ведь даже сейчас, оставаясь незримым посредником, меж ними шел человек.
Свою роль сыграла изгородь. Всего-навсего три продольные жерди, но они были символическим барьером, который создавал ощущение безопасности. И лошадь позволила роботу приблизиться.