Занятия кончились, но сильный дождь задержал студентов. Разговор зашел о фантастике, научной и ненаучной, о необычайных приключениях. Тогда встал человек, появления которого в лаборатории никто не заметил, — высокий, преждевременно поседевший человек с живыми серыми глазами, — и сказал: — Я хочу рассказать вам страшную историю. Необычайное приключение выпало на долю мне самому; если я и сед, то только благодаря пережитому мною. В комнате стало совсем тихо; молодежь притаила дыхание, и он начал.
Я тогда только что окончил фельдшерскую школу и был полон самых широких планов; но все они были нарушены с первых же шагов. Поезд, в котором я ехал к месту работы, потерпел крушение, немного не дойдя до нужной мне станции. Жертв не было. Меня слегка оглушило, но я очень скоро пришел в себя и, узнав, что станция моего назначения находится в нескольких километрах, решил добраться до нее пешком. Летний вечер был прекрасным. Я бодро шагал со своим чемоданчиком по тропинке, рядом с полотном; неожиданная катастрофа и счастливо избегнутая опасность возбудили меня. В боевом настроении я достиг первых домов города и, стукнув в чье-то окно, спросил о дороге в местный горсовет. — Третья улица направо, дом с длинным забором, — ответили мне. Я зашагал дальше. Отсчитав, как мне показалось, третью улицу, я свернул направо и сейчас же увидел длинный зеленый забор. Немалых трудов мне стоило разыскать калитку; помню, я удивился, что на ней нет никаких вывесок и надписей. За калиткой оказался большой двор, за ним красивый белый дом. Я постучался и прислушался; наконец за дверью раздались шаги. Дверь открылась. На пороге стоял человек высокого роста, худой, как Дон-Кихот, с острыми чертами бледного лица, с яркими черными глазами. — Что вам угодно? Голос у него был низкий и приятный. Конечно, я сразу же понял, что ошибся: этот дом не мог быть горсоветом, поэтому я сказал: — Простите, здесь недоразумение. Мне нужно в горсовет, — и я рассказ зал ему о своем приключении. Человек склонил голову набок и усмехнулся. — В горсовете сейчас никого нет,— мягко произнес он. — Уже поздно. Оставайтесь-ка ночевать у меня. Я поблагодарил и остался.
За ужином новый знакомый сказал мне: — Я неспроста пригласил вас к себе. Я ищу помощника. Может быть, работа, которая вам предстояла, оказалась бы интересной, но та, которую предлагаю вам я, в тысячу раз интереснее. Разрешите представиться: профессор Бороздин. Я кивнул, и он продолжал: — Сделаем вот что: сейчас я покажу вам кое-что из своих работ, и вы решите, как поступить. Попробуем? Имя профессора Бороздина было мне не знакомо, о его работах я не имел ни малейшего представления, но, знакомясь с его лабораторией, я не рисковал ничем. Поэтому после ужина мы облачились в белые халаты, и профессор повел меня по коридору в глубь здания. Коридор оказался очень длинным; я никак не мог бы предположить этого, глядя на дом снаружи. В конце коридора была дверь с закрашенными белой масляной краской стеклами; отворив ее, Профессор ввел меня в лабораторию. Я нарочно даю вам такие точные описания, чтобы вы сами судили о том, как хорошо я помню, все со мною случившееся, и не считали дальнейшего вздорным вымыслом. Лаборатория была обыкновенной. Такие же термостаты, такие же приборы Рингер-Локка, такие же клетки с белыми мышами и морскими свинками; как и в сотнях других лабораторий. В одном углу была еще одна небольшая дверь. Профессор подошел к ней и быстро запер двумя поворотами ключа. Вслед затем, пристально глядя на меня, может быть, слишком поспешно, слишком громким голосом он стал объяснять мои предполагаемые обязанности, и я, подумав, согласился, решив, что потом договорюсь об этом с горсоветом. Свою работу я начал на следующий же день. Обязанности мои были нехитрыми: составлять растворы по рецептам, следить за показаниями не всегда знакомых мне приборов, регулировать струю физиологического раствора, заменяющего кровь в отрезанных ушах, хвостах или лапках собак и кроликов. Все утро я помнил, что нужно бы пойти в горсовет, но за день как-то забыл об этом. На другой день, на третий — тоже: я начинал работу с твердым намерением после полудня пойти по своим делам, но потом все вылетало у меня из головы. Встревожась, я сказал об этом своему хозяину. Он поглядел на меня, склонив, по своей привычке, голову набок, и произнес: «Хорошо, я это улажу» И — странное дело! — я больше не вспоминал о горсовете и чувствовал себя в лаборатории так, словно это было для меня единственное подходящее место в мире. После этого разговора, во время наблюдения за одним из самопишущих приборов, я ощутил легкое мгновенное головокружение, словно пол всколыхнулся у меня под ногами. Я схватился за край стола, чтобы не упасть, и, обернувшись, увидел позади себя профессора — Что с вами? — спросил он, сдвинув брови. — У меня голова закружилась,— виновато ответил я, — не знаю, почему Он подошел, потрогал мой лоб, пощупал пульс, оттянул нижнее веко и пробормотал, покачав головой: «Неважно, неважно». —- А что такое? — обеспокоился я — Небольшое малокровие. Вот я вам предпишу режим... Я исполнял все его предписания аккуратно, но на пятый день внезапно опять почувствовал колыхание пола под ногами и, качнувшись в сторону, наткнулся прямо на профессора. Это повторялось и дальше, и каждый раз Бороздин оказывался поблизости, словно наблюдая за мною. Через некоторое время я удивился, почему такое совпадение не показалось мне сразу подозрительным; но потом я понял, что удивляться тут нечему. Скоро вы узнаете почему. Я никак не мог догадаться, над чем работает профессор Бороздин. В немногих моих беседах с ним он обнаружил огромные теоретические познания в области медицины и биологии, но приборы и опыты, за которыми я должен был наблюдать, были самыми обыкновенными. Но настал наконец, день, когда профессор подошел ко мне и, впервые называя меня по имени, значительно и торжественно сказал: — Николай, я очень доволен вами. Вы любознательны, но не любопытны, это огромное достоинство, и вы заслуживаете повышения. Идите за мной. Маленькая таинственная дверь распахнулась перед нами, и я увидел большой зал, уставленный лабораторными столами. Блестело стекло, белел фарфор, мерцали металлические части приборов, высились большие штативы с холодильниками и змеевиками, синими цветами цвели бунзеновекие горелки, журчала вода. — Входите, Николай, — повторил профессор. Мы вошли, и он, бросив мне на ходу: «Сейчас вернусь», тут же исчез, затерявшись между столами. Я двинулся вперед, растерянно озираясь. Какой, однако, большой этот белый дом. Залу словно не было конца; дальняя стена виднелась точно в уменьшительные стекла бинокля. И всюду — газ, вода, стекло и фарфор приборов, где-то что-то булькает, где-то что-то перегоняется, вертятся мешалки, капают конденсаты, кипят экстракты, льются фильтраты... и нигде ни души. «Заколдованное царство! — подумал я, осторожно пробираясь между рядами столов. — Но где же профессор? Я остановился, и тут мое внимание привлек большой стеклянный стакан, почти целиком закрытый белой полотняной салфеткой. Бороздин только что хвалил меня за то, что я не любопытен, и, может быть, поэтому при виде этого стакана меня охватило такое детское любопытство, что я не мог противиться и приподнял полотно. Друзья мои, что я могу сказать вам? Можно описать то, что я увидел; но никакими словами не опишешь того потрясения и ужаса, которые охватили меня. Ибо стакан был полон прозрачной, пронизанной оранжево-золотистыми струями жидкостью, и в этой жидкости я увидел человеческий глаз, смотревший на меня. Да, именно смотревший. Это был настоящий глаз, карий, круглый, заключенный во что-то вроде перепончатого мешочка, с ресницами по краю. И этот глаз смотрел на меня,— смотрел внимательно, вдумчиво, со спокойной пытливостью исследователя, — я мог бы поклясться в этом! Я не закричал, не смахнул стакан со стола, как сделали бы, вероятно, многие на моем месте. Я нашел в себе достаточно сил, чтобы тихонько опустить край салфетки, и так же тихо отступил к другому столу. Я оперся на него, весь дрожа от волнения. Но тут позади меня послышалось какое-то щелканье и шипенье; я быстро обернулся и увидел, что на столе стоит большой кристаллизатор, полный серого студенистого вещества, которое пыхтит, вздувается и вытягивает ко мне бесформенные, тупые отростки. — Ах! — вырвалось тут дружно у всех слушателей. Рассказчик быстро оглядел аудиторию и продолжал: — Похолодев, я отпрянул в сторону и вдруг заметил между столами человека в сером лабораторном халате. Это было довольно странное существо» с низким лбом и срезанным затылком, с круглыми глазами навыкате и большим, тонкогубым ртом над убегающей линией подбородка. Человек шел ко мне и в то же время оглядывал все приборы на своем пути и регулировал их. Очевидно, это был лаборант профессора. — Ради бога, где профессор? — воскликнул я, останавливая его. Он протянул мне холодную, вялую руку, пальцы которой были, казалось, лишены костей, и ответил, глядя куда-то сквозь меня рассеянными глазами: — Профессор в большом инкубаторе. Он послал меня за вами. — В большом инкубаторе? — переспросил я, не поняв. Он опять поглядел на меня невидящим взглядом — Ну да. У нас их два. Малый — для птиц и всякой мелочи, большой — для крупных животных. Идемте, я покажу вам дорогу. — Что здесь делается? — спросил я, пробираясь рядом с этим существом между бесконечными рядами лабораторных столов к отдаленной двери. — Чем занят сейчас профессор? — А вы разве не слыхали? — произнес он с вялым удивлением. В нем вообще все было вялое: голос, движения — все было словно заснято «лупой времени». — Профессор Бороздин занят созданием живого из неживого. Я вспомнил глаз в оранжевой жидкости, вспомнил оживший студень, и по спине у меня пробежал холодок. — Живых веществ? Но ведь до сих пор никому не удавалось создать даже живой белок… — Кому-нибудь всегда приходится начинать, — возразил мой спутник. — Мы начали там, где кончили другие. Химия больших молекул открыла путь к синтезу белковых веществ. А жизнь и сложные белки не отделимы друг от друга. — Движением своей плоской головы он указал на тот стол, где я видел страшный кристаллизатор с ожившим студнем. — Это было наше первое достижение, теперь мы добились и большего. — Расскажите же, — попросил я. Он приостановился, чтобы опорожнить приемник бюхнеровской сосалки и наполнить ее воронку кристаллическим осадком из большой чаши, поставленной в лед. При этом спина у него выгнулась, голова вытянулась, словно удлиняясь, а глаза, как мне показалось, совершенно самостоятельно забегали в разные стороны. Я содрогнулся: передо мною был не человек! Хамелеон, ящерица, лягушка — что угодно, но только не человек. Я готов был бежать прочь, но в это время «Хамелеон» снова повернулся ко мне, улыбаясь своим большим ртом, и я почувствовал стыд, когда увидел его настоящее, хотя и некрасивое человеческое лицо. — Рассказать вам, — услышал я его тусклый голос, — отчего же нет? Суть в том, что профессор научился получать живой белок примерно тем же путем, каким он создавался когда-то на Земле, в эпоху ее остывания, из простых химических соединений. Когда Земля остыла настолько, что на ней смогли существовать сложные соединения, атомы углерода стали образовывать скелеты огромных молекул. Вода и карбиды железа, соединения серы и фосфора, вырывающиеся на поверхность Земли во время извержений, — все оказалось строительным материалом, все втягивалось в круговорот нестойких, но очень активных соединений углерода. Эти соединения растворились в воде древних океанов. В мелководных заливах, в лагунах, в лужах, отделившихся от океана, органические соединения концентрировались, их молекулы сливались, и таким путем возникали огромные молекулы белка, а из них — скопления молекул, коллоидальные частицы. — Помню, — воскликнул я, — такие частицы обладают очень большой поверхностью. — Да, их общая поверхность очень велика; все, что происходит в мире этих частиц, так или иначе связано со свойствами их поверхностей. Начиная с какого-то момента, с какой-то характеристики строения, такие частицы получают способность в силу своего большого поверхностного натяжения не только сохранять форму, но и привлекать к себе другие молекулы. Вы видали, вероятно, как ведет себя капля ртути в слабокислом растворе или некоторые минеральные масла в воде? Они не живые, но кажутся наделенными собственным движением. Я не мог отделаться от впечатления, что со мной разговаривает не человек, а автомат, так невыразителен и ровен был голос этого странного лаборанта. Тем не менее я слушал с огромным интересом. — Первичные белковые частицы росли и распадались. В конце концов наиболее прочные капельки их стали основой жизни. И тут, собственно, кончилась чистая химия, и началась биология. В силу вступили новые, биологические законы развития. Борьба за существование стала управлять дальнейшим развитием и совершенствованием белковых капелек. — К созданию белковых тел приблизились многие ученые. Но профессор Бороздин,— и в тусклом голосе «Хамелеона» я уловил даже что-то вроде оживления, — сделал гигантский шаг вперед: он научился вмещать миллионы лет развития живых существ в немногие дни или даже часы. — Но как? — невольно закричал я. — Об этом вам лучше расскажет сам профессор. В конце концов я только его помощник... Я. хотел прибавить «и создание», но благоразумно промолчал. Теперь мы шли молча. Лаборант несколько раз останавливался, чтобы провести ту или другую реакцию, но не говорил больше ни слова. Наконец мы подошли к маленькой двери, обитой войлоком и клеенкой. «Хамелеон» остановился. — Вам надо переодеться, — заметил он. — Вот вам халат. Я не видел, откуда у него в руках появился халат, но послушно надел его. «Хамелеон» помог мне застегнуть замки-молнии на рукавах и на спине, и мы вошли в инкубатор. В первый момент я ничего не мог разглядеть. Потом мои глаза привыкли к полутьме, и я различил большую комнату, круглую или многоугольную, с плоско сводчатым потолком, но совершенно без окон. По стенам, прерываясь только дверью, на пороге которой я стоял, шел сплошной ряд каких-то не понятных мне, сложных аппаратов, поблескивавших медью, стеклом, никелем. Воздух был тяжелый, жаркий и влажный, как в оранжерее, с потолка лился неяркий свет матового полушара, — Сюда! — раздался откуда-то голос профессора. Я неуверенно двинулся на голос. Профессор стоял в углу перед одним из аппаратов и разглядывал на свет термометр с длинным хвостом, какие употребляются в химических производствах. — Сюда, Николай! — повторил он.— Посмотрите-ка, что здесь получается. Пока я подходил к нему, мои глаза окончательно свыклись с освещением, и я различил на аппарате трубки, краны, загрузочные люки, круглое смотровое стекло; все это было, очевидно, рассчитано на большое давление. Профессор опустил свой термометр и повернулся навстречу мне; он улыбался, но я видел, что он взволнован. — Что здесь происходит, профессор? — спросил я вполголоса, — Инкубация, — коротко ответил он. — Видите ли, Николай, — через минуту заговорил профессор, — мой помощник, вероятно, уже рассказывал вам, как я получаю белок. То, что происходит здесь, в инкубаторах, — только дальнейшее развитие естественного процесса который мне удалось ускорить во много тысяч раз с помощью комбинации излучений, получаемых при распаде некоторых химических элементов. Как известно, рентгеновские и другие коротковолновые лучи влияют на развитие живых организмов, и сейчас многие ученые исследуют их действие на муху-дрозофилу. Некоторые ученые предполагают, что космические лучи влияли на развитие первичных живых существ; я проверил это предположение, и оно блестяще оправдалось. Вот мои инкубаторы. Я закладываю в них свой искусственный белок. В каждом инкубаторе есть маленький, не очень мощный аппарат для получения нужных мне излучений. И вот в белке начинаются те же процессы, какие происходили в нем на заре времен. Остается только регулировать характер и силу излучений, чтобы естественный процесс эволюции остановился на той стадии, какая мне нужна. Мне удавалось получать с помощью этих аппаратов организмы, напоминающие губки, морские звезды, ганоидные рыбы. Не так давно я получил несколько видов пресмыкающихся, а в самый день вашего появления у меня я получил прекрасный образец птицы. — А что у вас в инкубаторе сейчас?— с замиранием сердца спросил я. — Я хочу довести эволюцию до конца, — с силой ответил профессор. — Я хочу получить высшие формы человека или даже что-нибудь выше того.— Пишите: температура 136,5, давление...— Тут следовал целый ряд цифр, не представляющий интереса ни для вас, ни для меня. Машинистка, которую я до этого не замечал, проворно застучала клавишами. В полумраке мне показалось, что у нее на каждой руке, по крайней мере, вдвое больше пальцев, чем полагается. — Эти излучения — прелюбопытная вещь, — обратился опять ко мне потом профессор. — У потомства дрозофил, облученных рентгеновскими лучами, исчезали крылья и происходили другие превращения. Я испробовал свои излучения на более высоких типах животных — на лягушках, кроликах, даже на обезьянах, и результаты получались потрясающие. При определенных условиях эволюция двигалась вперед гигантскими шагами. Мне вспомнился «Хамелеон», и я готов был спросить у профессора, не это ли результат его опытов. Но тут же подумал, что процесс превращения животных в человека длился тысячелетия, что в этом превращении решающую роль сыграл труд и, значит, о создании человека в инкубаторе может мечтать только безумец. И вдруг, как бы подтверждая мое подозрение, профессор выпрямился во весь свой огромный рост, глаза у него в полумраке блеснули, как у кошки. — Чего-то нахватает! — пронзительно закричал он. — И я даже знаю чего, затравки! Нужно ввести туда настоящий животный белок, и тогда реакция пройдет до конца гладкой. Он быстро повернулся ко мне, и что-то испугало меня в его взгляде. Возник ли этот испуг сейчас, под влиянием минуты, или он жил во мне с момента нашей первой встречи, — не знаю, да это и неважно. Профессор сделал шаг вперед; я отскочил и кинулся к выходу.
Мимо мелькали бесконечные ряды лабораторных столов, стекло, горелки, сосуды. Обернувшись, я увидел, что профессор бежит за мной, а с ним бежит и его машинистка, растопырив руки, на которых, как змеи, шевелилось множество длинных тонких пальцев. Откуда-то опять вынырнул лаборант; и мчался мне наперерез, но я уклонился от него, чуть не налетел на какое-то подобное же кошмарное существо, вылезающее из-под стола, увернулся и от него и, увидев поблизости знакомую дверь, кинулся к ней. Но, стремясь избежать всех моих преследователей, я не рассчитал движений и на бегу смахнул со стола какой-то стеклянный прибор, он разбился; жидкость, бывшая в нем, разлилась, вспыхнула,— и пламя в ту же секунду охватило всю лабораторию. Я едва успел захлопнуть за собою дверь, как за нею раздался оглушительный взрыв, и горячая воздушная волна ударила мне вслед.
Не знаю, долго ли я был без сознания, Очнувшись, я увидел людей в белых халатах и почувствовал повязку у себя на голове. Я огляделся; комната была мне знакома. Это было то самое отделение лаборатории, в котором я работал до сих пор. В разбитое окно врывался ветер, выдувая остатки какого-то неприятного, тяжело пахнущего дыма. — Где профессор? — спросил я. Врач, державший меня за руку, щупая пульс, переглянулся с остальными. — Как вы себя чувствуете? — сказал он вместо ответа. Меня охватило тревожное предчувствие. — Что случилось? — настойчиво спросил я. — Где профессор? Почему я ранен? Уцелело ли что-нибудь в большой лаборатории? — В какой большой лаборатории? — спросил врач. Я указал на дверь в глубине, — Там ничего нет, — возразил он. — Я знаю, — ответил я.— Сейчас там, наверное, ничего не осталось, взрыв был очень сильный. — Сейчас? — Они опять переглянулись. До сих пор я лежал, но тут поднялся и сел. Их непонимание раздражало меня. Стараясь не упускать ни одной подробности, я рассказал о своей работе у профессора. Они выслушали меня очень внимательно, а потом старший из врачей, сказал: — Взрыв, конечно, был! Но в сарае, стоявшем в саду, поэтому вы и ранены. И, к сожалению, Бороздин погиб. Бедняга! Он был так уверен, что разгадал тайну живого белка! Теории его, быть может, и верны, но проверить их до конца ему не удалось... Кто знает, может быть, если бы не взрыв... — Но что же там, за дверью? — спросил я. Врач помог мне встать и открыл дверь. Там была тесная, темная комнатка — что-то вроде кладовой, загроможденной приборами и посудой. На полке, у самой двери, сидела в стеклянной банке большая зеленая ящерица. — В чем же дело? — растерянно прошептал я.— Ведь не сон же я видел... Старший из врачей, по-видимому, напряженно соображал что-то. — А если это был именно сон? медленно произнес он, потерев рукой свой большой, выпуклый лоб. — Может быть, профессор Бороздин гипнотизировал вас? И вы видели только то, что он хотел, чтобы вы увидели, с поправкой, конечно, на то, что вам подсказывали ваши собственные знания и фантазия. Другого объяснения происшедшему не могло быть, и мне пришлось с ним согласиться. Рассказчик умолк. Слушатели долго молчали. Потом вопросы посыпались градом, так что он едва успевал отвечать. — Значит, все это было во сне и глаз в стакане, и живой белок, и этот лаборант «Хамелеон»? — Да, — ответил рассказчик. — Должно быть, я открыл дверь в кладовую, увидел блеск стекла, увидел ящерицу, а внушение сделало остальное. — И профессор не делал живых существ? — Он только хотел этого. Может быть, он и был на пороге важного открытия, но произошел взрыв, и Бороздин погиб. Одна из девушек хотела спросить еще о чем-то, но в это время к рассказчику подошел лабораторный служитель и зашептал ему что-то на ухо, незнакомец встал и сказал улыбаясь: — Извините, друзья мои, меня вызывают по срочному делу. Спасибо вам за интересно проведенный вечер, — он принес мне большую пользу, — и до свиданья. Надеюсь, мы с вами еще увидимся. Он быстро вышел, а молодежь окружила служителя. — Кто этот человек, которому вы передали вызов? Служитель пожал плечами. — Разве вы не знаете? Это профессор Бороздин. — Профессор Бороздин? Не может быть! — раздались возгласы. — Он профессор чего? Биологии? Химии? — Совсем нет, — ответил служитель. — Не биологии и не химии Он профессор психологии. Он часто рассказывает людям всякие истории, а сам в это время наблюдает своих слушателей. Это его метод изучения эмоций.
Друзья мои, что я могу сказать вам? Можно описать то, что я увидел; но никакими словами не опишешь того потрясения и ужаса, которые охватили меня. Ибо стакан был полон прозрачной, пронизанной оранжево-золотистыми струями жидкостью, и в этой жидкости я увидел человеческий глаз, смотревший на меня. Да, именно смотревший. Это был настоящий глаз, карий, круглый, заключенный во что-то вроде перепончатого мешочка, с ресницами по краю. И этот глаз смотрел на меня,— смотрел внимательно, вдумчиво, со спокойной пытливостью исследователя, — я мог бы поклясться в этом! 
— А что у вас в инкубаторе сейчас?— с замиранием сердца спросил я. 
